На войне. В плену (сборник) - Александр Успенский

Для того чтобы молящееся офицеры не могли бежать, посреди двора, от главного здания к манежу, немцы протянули проволоку (после Богослужения убиравшуюся), причем за эту проволоку мне предложено было из сумм церкви заплатить десять марок; я, конечно, заплатил.

И все-таки, когда зажигали свечи перед бумажными иконочками (Казанской Божьей Матери и Свят. Иоасафа Черниговского) на импровизированном из парт иконостасе, и начиналось проникновенное служение отца Назария при прекрасном пении хора (резонанс в манеже был отличный) – все забывалось, и мы горячо молились в нашей скорби!..

Были тяжелые дни отхода наших армий из Польши. Прочитали телеграммы о падении крепостей Ивангорода и Новогеоргиевска и об осаде Ковно. «Значит, – думал я, – Литва тоже в опасности, и, быть может, уже идет эвакуация и Вильны». Судьба моей семьи беспокоила меня: последнее письмо я только что получил от жены еще из Вильны. Успеет ли семья и куда выедет из родного, насиженного гнезда? На душе у нас «скребли кошки». Немцы ликовали!

Хотя в меньшем масштабе, чем в Нейссе, но и здесь во время немецких побед манифестации и шествия местных жителей со знаменами, флагами и плакатами приходили на гору, где стоял наш замок. Их торжествующее пение и дикие выкрики: «Russland kaputt!», протянутые с угрозой по нашему адресу кулаки оскорбляли наш слух и зрение!

Большую радость и утешение давали в эти дни редкие письма наших родных. Не могу не привести здесь трогательного письма, полученного мною от одной простой скромной старицы-схимонахини, знавшей меня еще мальчиком.

Схимонахиня – это монахиня, заживо отпетая и потому навсегда отрекшаяся от видимого мира, обыкновенно живущая где-нибудь в скиту, но одиноко, вдали от главного монастыря, и совершенно не показывающаяся людям. К такому подвигу отречения от всего земного приготовляют свою душу многолетним послушанием, постом и молитвою.

И такая старица прислала мне письмо:

«Бесценный и достоуважаемый Александр Арефьевич! Прежде всего, призываю я на Вас Божье благословение и усердно молю Господа и Царицу Небесную, чтобы Господь помог Вам перенести этот тяжелый крест и пройти тернистый путь, который Вы уже прожили шесть месяцев Вашего терпения и страдания. Этот тернистый путь соединяет Вас с Господом для будущей жизни, потому Господь и посылает Вам такие скорби: здесь скоротечно, а там вечно в раю за скорби получите вечную радость. Призывайте Господа в трудные минуты и Ангела-Хранителя, и Вы получите облегчение! Я, грешница, молюсь за Вас каждый день и подаю просфорки, чтобы Господь помог перенести скорби и возвратиться на родину. Пожелав Вам всего лучшего, остаюсь повседневная молитвенница за Вас схимонахиня Евтропия.

Это благословение и утешение в моей скорби, словно с того света присланное, произвело на меня глубочайшее впечатление! В самые тяжелые минуты плена я перечитывал эти строки и следовал советам схимонахини Евтропии, познавшей тщету всего земного… «Здесь скоротечно, а там вечно!»

Проволочные заграждения, устраиваемые нашим комендантом вдоль короткого тротуара от главного здания до манежа при каждом вечернем Богослужении, его нелепые предположения – не копает ли подкоп священник, скрываясь в алтаре, – смешили нас сильно, но, как это ни странно, а натолкнули кое-кого из нас на мысль бежать именно через церковь-манеж.

Первый офицер, удачно бежавший здесь, был Генерального штаба капитан Черновецкий.

Он помещался в то время в одной комнате со мной. Из его рассказов я узнал, что он за неделю до войны повенчался с горячо любимой девушкой. Война нарушила их медовый месяц, но все-таки они, хотя изредка, но могли встречаться, а вот плен уже надолго разлучил их! Получая от красавицы – молодой жены (фотографию ее он мне показывал) письма, в которых она изливала свою тоску и отчаяние от разлуки с ним, капитан Черновецкий очень волновался и не находил себе места, чтобы успокоиться. Он целые ночи не спал и в волнении ходил по комнате, как сумасшедший. Однажды в задушевной беседе со мной он признался, что, согласно последнего письма жены, за ней усиленно начал ухаживать его бывший соперник, который еще раньше, чем он, добивался ее руки… Страшные муки ревности, видимо, сильно мучили бедного капитана, и он решил бежать.

Капитан Черновецкий хорошо владел немецким языком и уже раздобыл настоящие немецкие деньги, продав немцам за бесценок золотое кольцо; костюм рабочего был приготовлен. Мы составили с ним план побега через манеж-церковь ночью, но после вечернего Богослужения. Ежедневно манеж после вечерней поверки запирался немцами до утра, но по субботам, перед всенощной, часов в пять с половиной вечера немецкий караул, развесив проволоку от крыльца к манежу на дворе, снова открывал манеж и впускал меня как ктитора приготовить все, что нужно внутри здания для Богослужения. Впустив меня в манеж, караул уходил опять в главное здание, и уже только в шесть часов выпускал оттуда священника и офицеров, идущих на Богослужение в манеж. Являлись: переводчик и один караульный солдат в каске для наблюдения за молящейся публикой. Между прочим, снимать с головы каску во время Богослужения караульные солдаты отказывались, и это нас сильно возмущало.

Так вот, в эти полчаса до Всенощной, когда еще никого в манеже не было, капитан Черновецкий пришел ко мне с нотами и пачкой свечей для церкви, якобы забытыми мною в комнате; немцы, ничего не подозревая, пропустили его в манеж.

Снял Черновецкий шинель и очутился в костюме немецкого пейзана. Я, спрятав его шинель, помог ему взобраться при помощи двух столов и веревочной лестницы через открывающийся люк – на чердак. Угол манежа, где мы все это проделали, не был видим из главного здания. Я пожелал беглецу успеха, и люк захлопнулся.

Быстро навел я порядок в манеже, да уже и время было: со двора входил священник (я его не посвящал в этот побег), переводчик, караульный в каске и за ними – пленные офицеры.

После всенощной, когда все молящиеся ушли, караул вместе со мной по обыкновению обошел весь манеж, особенно внимательно осматривая алтарь и пол (нет ли где подкопа) и, выйдя из манежа, как всегда, на ночь заперли его.

Позднее, уже в Литве, капитан Черновецкий рассказал мне, как он бежал из манежа.

Ночью, перед рассветом, когда часовые во второй наружной линии прекращали свой обход вокруг лагеря, Черновецкий удачно, по веревочной лестнице, через слуховое окно, спустился с чердака и в заранее намеченном месте пролез под проволочным заграждением, и, таким образом, очутился на свободе. В дальнейшем своем маршруте он все равно был пойман немецкими жандармами почти на границе Австрии и водворен был в репрессивный лагерь.

В нашем лагере немцы так и не узнали, что он бежал через манеж, потому что в тот же день, в субботу утром, бежали два офицера из немецкой бани, где они группой мылись; немцы поймали их скоро и были убеждены, что и капитан Черновецкий бежал тоже из бани.

Удачный побег капитана Черновецкого через церковь привлек других смельчаков последовать его примеру, но, к сожалению, составился у них другой план: словно оправдывая опасения майора о подкопах в церкви, они именно начали внутри манежа рыть подкоп, для чего осторожно разобрали в одном месте пол, причем искусно скрывали вход в него, каждый раз ставя там тяжелый шкаф.

Медленно, с большим трудом копали землю примитивно сделанными из тонких досок лопатами. Тонкие дощечки (фанеру) немцы разрешали покупать военнопленным для их работ по выпиливанию по дереву, чем в плену многие из нас увлекались.

Хотя копание подкопа велось очень маленькой компанией офицеров «в секрете», но скоро почти весь лагерь знал об этом: слишком трудно было вообще, при такой тесной совместной жизни пленных, сохранить какую-нибудь тайну. И действительно, глубокий узкий подкоп уже доведен был до наружной стены манежа, как однажды немцы передвинули шкаф во время уборки; и, таким образом, подкоп был обнаружен, но виновные не найдены. Манеж был закрыт, и Богослужение пришлось перенести опять в столовую.

Как репрессия за этот подкоп и побеги – последовало запрещение прогулок. Но прогулки эти и так мало доставляли удовольствия; группу офицеров на прогулке сопровождал каждый раз, кроме переводчика, конвой, и это отравляло все удовольствие прогулки. Вид вооруженных солдат все время напоминал о плене, особенно о первом нашем «пути в плен»… Да и дождливая осень не располагала к прогулкам на лоне природы…

1 октября я получил письмо от своего отца с извещением, что семья моя из Вильно в спешном порядке эвакуирована в Москву, где и устраивается на жительство. Все здоровы, но из письма отца видно, что много горя перенесли с этим беженством: потеряно почти все имущество, потому что вещи, которые успели привезти из квартиры на вокзал в Вильно, в суматохе не были погружены на поезд с беженцами и, очевидно, пропали; обстановка и мебель квартиры в Вильно тоже оставлены на произвол судьбы. Я об этой потере особенно тогда не горевал, радуясь, что жена и дети здоровы.